Совсем недавно на Дрокинской горе над Красноярском воссиял поклонный крест, достигший почти пятидесяти метров в высоту, и появление его затронуло сердце, наверное, каждого жителя города, но очень по-разному. Вспыхнувшая в обще­стве с того самого момента, как очертания будущей святыни стало можно раз­глядеть из-за пределов строительной площадки, дискуссия, обнаружила непо­нимание православной традиции установки поклонных крестов, — порой даже у тех, кто пытался поддержать строительство. На страницах этой газеты читатель найдет и слова Главы Красноярской митрополии, ставшие частью этой дискус­сии. Сейчас же мы предлагаем познакомиться с материалом журнала «Фома», где, хоть и при несколько других обстоятельствах, были раскрыты история и ду­ховный смысл возведения поклонных крестов православными верующими.

На волне недавних акций со спиливанием поклонных крестов к этой теме воз­ник общественный интерес. При этом даже среди церковных людей далеко не все знают, как сложилась на Руси традиция ставить кресты вне храмов и кладбищ и как она развивалась.

Об этом рассказывает кандидат искус­ствоведения Светлана Гнутова, автор-со­ставитель книги «Крест в России» и научный редактор серии сборников, посвященных ис­следованиям истории креста в России.

Как возникла традиция

Традиция ставить кресты возникла на Руси даже раньше ее крещения в 988 году. Согласно «Повести временных лет» святого Нестора Летописца, святая равноапостольная княгиня Ольга «нача требища и кумиры сокрушати и на тех местах нача кресты Христо­вы поставляти; кресты же Христовы знамения и чудеса творят и до сего дня, идеже святая поставила». Равноапостольный князь Вла­димир также следовал традиции водружения крестов. Кресты устанавливались на месте за­кладки города, церкви, монастыря, крепости — это свидетельствовало об освящении места и об испрошении от Господа благословения на начало строительства.

Что касается происхождения этой тради­ции, то, по всей видимости, на Русь она при­шла из Чехии и Моравии, где проповедовали святые Кирилл и Мефодий.

Вообще, отмечу, что традиция возведения памятных крестов общая для всей Восточной Европы — как у православных, так и у католиков. Формы креста различаются, но моти­вация одна и та же: испрошение у Господа за­щиты, благодарность Ему за помощь и призыв к людям лишний раз вспомнить о Боге.

На Руси традиция ставить кресты более всего была развита на Севере, на побережье Белого моря. Видимо, потому, что в Средние века это был форпост Православия, русские люди осваивали эти пространства в борьбе и с трудными природными условиями, и с языческой культурой автохтонных наро­дов Севера. По выражению П. В. Боярского, происходила «война религиозных символов» — кресты воздвигались там, где ранее стояли идолы.

Кроме того, если под Русью понимать именно мир русской православной культуры, а не РФ в ее нынешних границах, то нельзя не сказать об Украине. Там традиция уста­навливать кресты, особенно придорожные, всегда была крайне популярна, и, кстати, местные жители проявляют к таким крестам большее уважение, чем многие наши соот­ечественники.

С какой целью?

Древние подвижники, когда приходили в пустынное место, ставили там деревянный крест — тем самым освящая эту пустыню, свидетельствуя о благодати Божией и изгоняя бесов. Это известно из множества житий рус­ских святых.

Однако кресты ставили не только святые подвижники, но и обычные люди из разных сословий — от царей до крепостных крестьян. Кресты воздвигались, например, для покло­нения в тех местах, где не было храмов и ча­совен. У таких крестов собирались местные жители и молились Богу, такие кресты напо­минали о Боге путникам. Ставились и охран­ные кресты — фактически такие кресты были зримым воплощением молитвы к Господу об избавлении от всякого зла. Поставлялись кре­сты и по личному обету — скажем, в благодар­ность за исцеление, за избавление от морово­го поветрия, за спасение от гибели.

Поморы, кстати, ставили кресты и как знак духовной войны с язычеством север­ных народов — ненцев и сиртя (народа, ко­торый то ли был уничтожен ненцами, то ли ассимилирован ими к XVII веку). Приведу цитату из работы П. В. Боярского «Русский крест в сакральном пространстве Арктики», опубликованную в первом выпуске Став- рографического сборника: «Здесь веками складывалась, имея мощную подпитку из Со­ловецкого монастыря, особая православная островная культура мореходов. И морской “перекресток” востребовал свой вид межевых крестов на островах, архипелагах и побережье Арктики. Обетные, приметные, поклонные, поминальные и намогильные кресты на по­бережье выполняли разнообразные функции, порой глубоко отличные от замысла тех, кто их возводил. Во многих северорусских преда­ниях остров воспринимался как место обита­ния иноземцев, как сакральный центр чужо­го мира. Здесь как бы существовала граница жизни и смерти. И смертельно опасный путь по морю помора-морехода в колдовском мире шаманской антикультуры должен был иметь пристанища, где сам мореплаватель и его душа могли спастись и отдохнуть в привыч­ном духовном пространстве. Центральным символом обустроенного для христианина пространства был восьмиконечный право­славный крест».

Кстати, как отмечается в этой же работе, ненцы переняли от поморов традицию ста­вить кресты на могилах.

Но были и внерелигиозные цели уста­новки крестов. Прежде всего, это навигация. Многометровые (до 10 метров в высоту) приметные кресты, расположенные по берегам Белого моря, были своего рода маяками, на­вигационными знаками, указывали мореходам путь к спасительной гавани. Процитирую художника А. А. Борисова (1866-1934), зани­мавшегося помимо искусства еще и исследо­ваниями Русского Севера и опубликовавшего в 1907 году книгу «У самоедов. От Пинеги до Карского моря»: «Здесь, на Вайгаче и вообще на севере часто ставят вместо морских знаков кресты, обозначая этим места, удобные для стоянок судов. И сюда, если застигнет буря, идут, не боясь ни мелей, ни камней: значит, вход безопасный и есть где укрыться».

Но это было не только на Севере. Кресты ставились и по берегам рек в качестве ориен­тиров и межевых знаков. Например, Стерженский и Лопастицкий кресты XII века, сейчас они находятся в Тверском государственном объединенном музее-заповеднике. Эти ка­менные кресты являются одновременно и охранительными, и межевыми, и памятны­ми знаками.

Извивы традиции

 

В старину люди испытывали огром­ное уважение к уже поставленным крестам. Как пример можно привести историю креста, установленного царем Петром Первым. Местные жители на протяжении многих поколений обнов­ляли этот крест — совершенно само­стоятельно, без всякого понуждения со стороны светских и церковных властей.

Сейчас иногда сомневаются: а пони­мали ли наши предки надписи на таких крестах? Ведь они, дескать, были не­грамотны. Тут можно ответить, что не надо преувеличивать неграмотность. Грамотных людей на Руси, причем и среди крестьян, было достаточно мно­го, и такая проблема — невозможность прочитать надпись на кресте — просто не стояла. Всегда нашлись бы те, кто прочитал бы и разъяснил написанное. Другое дело, что надписи на крестах, особенно деревянных, за несколько ве­ков могли стать трудноразличимыми — древесина на открытом воздухе не­избежно портится. Но в любом случае существовала и устная традиция: стари­ки рассказывали детям, что это за крест стоит близ их деревни, кто его воздвиг, что там написано. Разумеется, эти рас­сказы могли со временем обрастать фольклорными элементами, но основа оставалась неизменной.

Кресты воспринимались как знак Божиего присутствия здесь, в данной местности, как напоминание о вере

Ну а что касается общего отноше­ния — оно было благоговейным. Кре­сты воспринимались как знак Божиего присутствия здесь, в данной местности, как напоминание о вере. Возле крестов люди собирались, устраивали молеб­ны — особенно там, где поблизости не было храмов. Были ли случаи пре­небрежительного отношения или тем более святотатства, я сказать не могу, такие сведения мне не встречались. Ко­нечно, я сейчас говорю не о XX веке, а о более старых временах.

А вот в ХХ веке судьба крестов складывалась тяжело. Советская власть и церкви-то не щадила, что уж гово­рить о стоящих вне храмов «символах религиозного мракобесия». Кресты уничтожались воинствующими без­божниками. Вновь приведу несколько цитат. «Известнейший северный уче­ный, почетный житель города Архан­гельска Ксения Петровна Гемп (1894— 1998) в своих воспоминаниях говорит: „…Я помню, как на площади перед Тро­ицким собором молодежь с песнями и плясками жгла на костре крест. Нет, не церковный, а опознавательный крест, вытесанный и установленный Петром Великим на Красной горе, в устье Унской губы“». (цитирую рабо­ту В.Н. Абрамовского «Две заметки по историческим крестам»). Неизвестно, действительно ли это был крест Петра Первого или его копия (тут исследова­тели не пришли к согласию), но что это меняет!

Вторая цитата — из уже упоминав­шейся работы П.В. Боярского. «И поч­ти на каждом мысу острова Матвеев мы обнаружили в 1991 г. останки помор­ских крестов. Они так почему-то меша­ли строителям геодезических знаков и активным атеистам, что спиливались, срубались или в лучшем случае исполь­зовались как надежная „несущая конструкция“ триангуляционных знаков».

В результате традиция установ­ки крестов на несколько десятилетий практически прервалась. Хотя и далеко не сразу. Да, советская власть с первых же дней своего существования объяви­ла войну крестам — но кресты до поры до времени продолжали ставить, пускай уже и не с религиозными целями. Так, в 1920-е годы научные экспедиции, ис­следовавшие Новую Землю, устанавли­вали четырехконечные кресты — как знак своего пребывания там. То есть, заметим, цели уже нерелигиозные, но форма еще прежняя.

Понятно, что в сталинские времена за установку поклонного креста можно было поплатиться жизнью, да и крест такой простоял бы недолго. Были ли такие случаи, мне неизвестно, но совер­шенно исключить это нельзя.

В постсоветские времена традиция установки крестов восстановилась. По­рой спрашивают, чем эти современные кресты отличаются от старинных. Если говорить о технологиях, материалах — да, конечно, отличия могут быть, особенно что касается металлических крестов. Деревянные более традици- онны. Ну а что касается мотивации их установки, тут можно лишь констати­ровать, что у всерьез верующих право­славных людей мотивация та же, что и столетия назад. Могу предположить, сейчас отходит на дальний план «ох­ранная» мотивация, то есть защита от нечисти, а на первое место выступают благодарность Богу за Его милосердие и напоминание христианам об их вере.

Виды крестов

• Поклонные кресты

Ставились вне храмов для напомина­ния верующим о Христе.

• Обетные кресты

Ставились людьми по обету, как знак благодарности Богу за помощь в беде, за чудесное спасение.

• Охранные кресты

Ставились в качестве духовной за­щиты от нечисти, от болезней, от всякой беды.

• Памятные кресты

Ставились в знак памяти о каком-то значимом событии, на местах сражений, на местах гибели людей — с целью призвать к молитве за них.

Деление крестов на виды — до­вольно условное. Часто установленный крест оказывался и памятным, и по­клонным, и охранным, а также служил внерелигиозным целям.

Рождение символа

Несмотря на яркую вероучительную символику, ранние христиане избегали использовать графические изображе­ния креста как символ своей веры, по­скольку практика этих страшных каз­ней продолжалась вплоть до IV века, когда христианство стало официальной религией Римской империи. Однако после середины II века в христианских общинах появляется практика почи­тания Креста Христова, в том числе — богослужебная. Первое свидетельство об этом имеется у Марка Минуция Фе­ликса, который на рубеже II и III вв. говорит, что враги обвиняют христиан в почитании «древа креста». Тертуллиан в 204 г. упоминает о том, что христиане в течение дня при разных обстоятельствах регулярно полагают знамение креста на лоб. Однако широ­кое богослужебное почитание Креста возникает уже после первой четверти IV века — после обретения Креста Хри­стова святой императрицей Еленой.

Изображение так называемого «простого», или «греческого креста» (с одинаковой длиной всех перекладин, +), было найдено в римских катаком­бах начала III века. В период до IV века в катакомбах широко используются изображения якоря как символа надежды, в том числе — с перекладиной, ясно напоминающей крест. Наиболее ранние изображения «латинского» креста (f) найдены на римских сар­кофагах знатных христиан середи­ны и конца IV века по Р. Х. Большое количество различных изображений христианского креста появляется на монументальных памятниках с V века. Кресты с изображением на них фигуры Спасителя известны с конца VI века. Параллельно с богослужебным по­читанием Креста к IV веку возникло и ношение нательных крестов. Хро­нологически первое упоминание об этом относится к концу этого столетия и имеется в одной из бесед святителя Иоанна Златоуста.

Интересно

Крестное распятие, применявшееся римляна­ми во времена Христа Спасителя, было не просто мучительной казнью, но и средством запугивания и психологического воздействия римской власти на местное население провинций. Эта практика восходит к древней восточной традиции публич­ных казней.

Распятие стало часто использоваться и в про­винциях Римской империи (граждан Рима казнили усекновением мечом). Римляне усовершенствовали восточную технику казни с целью причинить жерт­ве еще больше боли и унижения. Для этого стали распинать на крестах двух форм — так называемом «латинском кресте» (известном нам на примере Креста Христова, t) и «тау-кресте» (в виде буквы T). Оба они состояли из вертикальной стойки и гори­зонтальной перекладины (патибулума). Распинае­мого на латинском кресте клали на вертикальную балку и поднимали всю конструкцию целиком; рас­пинаемого на тау-кресте поднимали вместе с патибулумом и размещали на прежде установленной вертикальной стойке. Руки и ноги фиксировались веревками или пробивались железными гвоздя­ми либо деревянными кольями (руки — в районе запястий, а не ладоней, чтобы гвозди не прорва­ли ткани и тело не сорвалось со креста). Ступни опирались на подставку и также прибивались гвоздями. Страдания казненного на кресте могли продолжаться от 3-4 часов до 3-4 дней. В 1968 году в гробнице на горе Скопус в Иерусалиме был най­ден фрагмент пяточной кости с застрявшим в ней гвоздем. Исследования показали, что первоначаль­ная длина гвоздя составляла 17 см, а голени этого человека были перебиты.

Крест в Евангелии

В раннем христианстве символика Креста при­сутствует с начала существования Церкви: в Еван­гелиях и посланиях святого апостола Павла — как вероучительный образ, позже — в виде графиче­ского символа. Господь Иисус Христос сравнивает жизнь своих последователей с человеком, приго­воренным к крестной казни и идущим с патибулумом к месту исполнения приговора (Мф 16:24; Мк 8:34; 10:21; Лк 9:23; 14:27). Святой апостол Павел ука­зывает, что учение о «распятом Христе» и «слово о Кресте» стали центром его проповеди (1 Кор 1:18, 23—24), поскольку на Кресте Сыном Божиим при­несена жертва Отцу во искупление человеческого рода (Еф 1:7; Кол 1:14). Эта символика дополняется для апостола Павла символикой «заботы о других» (Флп 2:4), а для апостола Иоанна Богослова — жерт­венной любви, которые показал нам Спаситель (1 Ин 3:16), в послушании Небесному Отцу умалив­ший («смиривший») Себя даже до смерти, и смерти крестной (Флп 2:8), что должно быть примером для всех нас (1 Ин 3:16).

Максим Рычков

—  О, пацаны, смотрите — Жирный идет!

— Реально — Жирный!

—  «Жирный-жирный, поезд пассажирный…»

—  А что это за книжка у тебя в руках? А ну дай, посмотрю.

— Ребята, верните!

—  А я у тебя ничего и не брал. Ты сам отдал, забыл, что ли?

— Кидай сюда! Сюда давай!

—  Смотри, он же сейчас рас­плачется! Кидай мне, я ловлю!

— Верните! Пожалуйста!

—  А то чего? Мамочке пожалу­ешься?

—  Пацаны, а давайте эту книжку знаете куда закинем…

Не кривя душой, признай­тесь: каждый из нас под­ростком был свидетелем хотя бы одной подобной сцены. Вполне вероятно, что не только свидетелем, но и участни­ком — с той или иной стороны. Какой парадокс: школьные годы — время усвоения новых знаний, первой любви, увлечений, меч­таний о будущем — для многих сопряжены с насилием и униже­ниями. Их очень трудно забыть и отпустить и спустя многие годы.

Ни разу не чувствова­ли себя в роли жертвы за последний месяц в школе 33 % российских подростков, ни разу не выступали инициатора­ми травли — только 41 % (данные анонимного опроса Высшей школы экономики)

Сейчас о проблеме школьной травли, или, как еще принято го­ворить на англоязычный манер — «буллинга», говорят всё чаще и чаще, притом на разных уров­нях. 1 марта на заседании Выс­шего Церковного Совета тему травли в школах поднял Святей­ший Патриарх Московский и всея Руси Кирилл.

— Людям старшего поколе­ния известно, что такое травля в школе, я сам проходил через этот опыт. Но тогда это было связано с моим религиозным выбором, когда все дети — атеисты, а ты один ве­рующий и не скрываешь своей ре­лигиозности. Сейчас буллинг при­обрел совершенно иную форму, но по степени жестокости он ничем не уступает тому, через который проходили верующие дети в после­военных средних школах.

Прецедент «Чучела»

Тем не менее, еще далеко не всё общество солидарно с та­кой оценкой. Многие взрослые полагают до сих пор: масс-медиа «раздувают из мухи слона», «дети сами разберутся», да и вообще — «в наше время такого не было». Или всё-таки было?

В 1983 году на советские ки­ноэкраны вышел фильм «Чучело» Ролана Быкова. Литературной основой ленты стала одноименная повесть Владимира Железникова, написанная под впечатлением от реальных событий: племянницу автора одноклассники подвергли травле — за поступок, которого она не совершала. Примечатель­но, что первоначально Железников видел эту историю как гото­вый сценарий для фильма, но ему отказали. «Месяца через два меня вызвал к себе большой начальник, хлопнул рукой по моему сценарию и сказал: „Эти фашиствующие дети никогда не будут на нашем экране. У нас нет таких детей“», — вспоминал потом писатель.

Тем не менее, Железников не оставил замысла, запечатлев не самые приятные события из жиз­ни своей младшей родственницы на страницах повести. И уже по­том «Чучело», совершенно слу­чайно попав в руки к режиссеру Быкову, обрело воплощение в ки­нематографе. Для жителей СССР фильм стал откровением, так как стал одним из первых, в котором советские школьники были пока­заны антигероями. Многие воз­мущались: фильм позорит честь советских детей, его надо унич­тожить! Но в итоге он стал клас­сикой даже не отечественного, а мирового кинематографа, взяв призы международных фестива­лей.

Примечательно даже не это, а другое: Ролану Быкову потом потоком шли письма из разных городов необъятной страны. Писали и школьники, рассказы­вая, что подобное бывало и в их классе, каялись, что участвовали в травле или оставались ко всему равнодушными, благодарили за предоставленную возможность осознать совершенное (или не­сделанное). Выходит, что пресловутый «буллинг» имел место и в столь идеализируемой ныне советской школе.

Но почему о проблеме под­ростковой травли так серьезно заговорили лишь в последние не­сколько лет?

Сети как инструмент

Ответ на этот вопрос лежит на поверхности. О случае с пле­мянницей советского писателя Железникова миллионы узнали лишь благодаря ее родственни­ку, который сумел своим творче­ством впечатлить прославленно­го мэтра кино. В 2019-м же году, в эпоху социальных сетей и видеоблогов, «писателем» и «режис­сером» может стать каждый.

Это и хорошо, и плохо одно­временно. С одной стороны, во­время увиденные неравнодуш­ными людьми посты в соцсетях, сохраненные переписки или видеоролики могут доказать то, что в этом случае мы имеем дело именно с «буллингом». С другой же — теперь о страданиях жертв могут узнать тысячи незнакомых людей, живущих за многие ки­лометры. Сами издевательства находят свое продолжение в вир­туальной реальности: в оскорби­тельных постах и сообщениях, фотоколлажах и тех же видео с записями унижений. Теперь изгои чувствуют себя опозорен­ными во много раз сильнее — от травли скрыться уже решитель­но негде. А желание своего рода «геростратовой славы», как ни странно, лишь только мотивирует мучителей.

— Социальные сети, ретран­слируя все эти явления, фактиче­ски рекламируют их — в силу того, что такого рода сюжеты собира­ют большое количество желаю­щих их посмотреть, — отметил эту деталь в своем выступлении Святейший Патриарх Кирилл.

Но социальные сети — это всего лишь инструмент. Поэто­му важно понять, какие причины побуждают одних подростков ис­пользовать его для причинения мук и травм своим ровесникам. Мотив корысти здесь отпадает: стереотипные школьные хулига­ны, отбирающие деньги или мобильные телефоны у товарищей помладше и послабей, вряд ли заинтересованы в лишних доказательствах против себя. Гораздо, на взгляд автора, важнее понять, что заставляет ребенка делать больно (и психически, и физиче­ски) другому без какой-либо оче­видной для себя выгоды.

Вымогательство чего-то цен­ного может служить частью трав­ли в некоторых случаях. Но даже в них ценность для мучителя пред­ставляет не столько сама «добы­ча», сколько страдания жертвы, демонстрация «власти» над ней. Зачинщикам «буллинга» макси­мально важно вовлечь в процесс как можно больше товарищей и добиться хотя бы молчаливого, но одобрения у всего коллектива.

Детская травля никогда не может быть справед­ливой

Отсюда мы и приходим к не­хитрому и, вместе с тем, важному выводу: самое главное для «буллера» — это самоутверждение в глазах других, а, значит, прео­доление собственных комплексов и страхов.

Виноватые жертвы

Какие подростки становятся отверженными среди сверстни­ков? Внешние признаки здесь, если задуматься, особой роли не играют. Ношение очков, лишний вес или рыжие волосы — само по себе всё это ничего не значит, если школьник или школьница воспринимаются «своими» для товарищей. А если этого чувства нет, если коллектив инстинктивно ощущает «чужака» в своих рядах и должным образом не «привит» от насилия, то любого незначитель­ного повода уже достаточно для начала травли. «Спусковым крючком» может оказаться что угодно: необычные инте­ресы или внешний вид жерт­вы, ее пустяковый проступок или незначительный конфликт с кем-то более «крутым».

Травля никогда не бы­вает и в принципе не может быть справедливой. Даже если в основе ее лежит, казалось бы, объективный факт (ребенок-изгой нечистоплотен, склонен к доносительству или зазнай­ству, неким проступком подвел товарищей и т.д.), «наказание» за него всегда необъективно и непропорционально содеян­ному. «Виноват ты тем, что хочется мне кушать», — бес­смертные слова И.А. Крылова тут подходят лучше всего.

В этой связи интересна по­следующая рефлексия в голо­вах у самих «буллеров». При подготовке статьи автору по­пался необычный материал: молодая столичная журна­листка Юлия Дудкина нашла смелость встретиться с теми, кто травил ее в школе — тог­да дело закончилось сменой учебной организации. А бе­седуя с Юлией спустя годы, двое из ее мучительниц не только попросили прощения, но и прямо рассказали о мо­тивах своего поведения. Одна девочка завидовала успехам в учебе будущей журналистки и родительской заботе о ней (саму «буллершу» воспитыва­ла вечно пропадавшая на ра­боте мать-одиночка), другая — чувствовала себя неуверенно в новом классе и сама всерьез опасалась стать травимой.

Примечательно, что муж­чины к рефлексии оказались неспособны:   бывшие одно­ классники Дудкиной отделы­вались дежурными оправдани­ями, мол, «не хотел отделяться от коллектива» или «это все были розыгрыши, ты не так всё понимала». Хотя свести к шуткам описанное автором материала можно едва ли: ее бой­котировали, ей придумывали оскорбительные клички, у нее отбирали вещи, нарочно и из­девательски портили их.

Вдвойне показательно, что эти неприятные события происходили не в типичной общеобразовательной школе, а некоем элитном учреждении с творческим уклоном. Ведь многие родители до сих пор свято уверены: отдавая ребен­ка в «особую», а не «обычную» школу, они спасают чадо от возможной травли и насме­шек. В действительности же, юные нарциссы из элитных школ, верящие в собственную одаренность и исключитель­ность (и при этом отягощен­ные грузом комплексов) могут оказаться куда опаснее стерео­типных хулиганистых ребят в спортивных костюмах.

Дети сами не разберутся

Важно помнить, что дети — лишь видимые участники этого безрадостного процесса. Никакой «буллинг» не был бы возможен без ошибок или без­действия взрослых. Травя ро­весника или ровесницу, дети зачастую только лишь пре­творяют в жизнь родительские установки, заложенные порой даже неосознанно.

— Явление буллита нельзя рассматривать изолированно от всего того, что происходит в обществе. В каком-то смысле это одно из проявлений нрав­ственного кризиса и падения уважения к достоинству чело­века. Несомненно, это еще и ре­зультат дефицита школьного и семейного воспитания, — от­метил в уже цитируемом здесь выступлении Патриарх Кирилл.

Показателен пример 9-лет­ней дочери одного из кемеров­ских спасателей, тушивших печально известный пожар го­дичной давности в центре «Зим­няя вишня». Одноклассники потом били ее и задирали, назы­вали «крысой», а отца — трусом, из-за которого якобы и погибли при пожаре люди. Совершенно очевидно, что дети только лишь искаженно ретранслировали те слухи и кривотолки, что сотря­сали город в дни после трагедии.

К сожалению, в российской педагогической традиции про­должает жить миф о том, что любое взрослое вмешательство в отношения между подростка­ми только ухудшит ситуацию. Верят в него и педагоги, и ро­дители травимых детей вместе с родителями их же мучите­лей. «Мой ребенок не такой», «Дети сами разберутся», «Нуж­но уметь строить отношения с товарищами», «Надо самому не давать себя в обиду», «Дети не любят хлюпиков и ябед» —      подобные высказывания- штампы, увы, уже давно стали классическим бэкграундом не­веселых историй о чьем-то ис­порченном детстве.

Страдает ребенок — виноват взрослый

В житейской суете учителям нередко кажется, что их задача — вложить в головы учеников предметные знания. Родителям — что их долг это накормить и одеть своих сыновей и до­черей, следить, опять же, за той же успеваемостью по пред­метам. А вот на то, чтобы по­могать в решении проблем общения со сверстниками, же­лания и времени хватает далеко не у каждого.

«Каждая несчастная семья несчастна по-своему», — пи­сал Лев Толстой. В классиче­ском случае «буллинга» не всё в порядке дома и у зачинщика, и у жертвы. У них могут быть внешне благополучные, интел­лигентные и зажиточные семьи, вот только настоящее внимание и участие к своим проблемам эти дети встречают там далеко не всегда.

«Дети сами разберут­ся» — это опасный и ложный штамп

Единой модели тут нет, и схожие обстоятельства порой приводят к совершенно разным последствиям. Например, «твер­дая родительская рука» и теле­сные наказания в одной семье создают потенциального «бул- лера», готового вымещать на ровесниках злобу за понесенное от взрослых. В другой же — го­товую жертву травли, забитого и неуверенного в себе ребенка, который даже родителям побо­ится рассказать об издеватель­ствах, с которыми сталкивается в школе (ведь «надо не давать себя в обиду»!).

Но еще более опасен другой штамп, на этот раз уже профес­сиональный, бытующий в учи­тельской среде. Многие педа­гоги боятся, что раз в их классе кого-то травят, то это говорит лишь об их плохой работе как классных руководителей. И поэ­тому лучше отрицать очевидное,

перекладывать вину на самих родителей, прятаться за шир­мой классических сентенций о том, что дети разберутся сами, а хлюпиков и ябед они не любят.

К слову, иногда застрель­щиком в травле как раз и вы­ступает сам недалекий педагог, начинающий публично унижать несимпатичного ему ученика.

***

Буллинг — это не единичная драка, жестокий розыгрыш или придуманная кличка. Это целая система по низведению одного ребенка, связанная круговой порукой всех участников. Взять ее и разрушить за одно мгнове­ние почти нереально. Но только участие взрослых способно дать хоть какие-то гарантии раз­решения проблемы, хоть это и чревато настоящей войной с близорукими родителями «буллеров», упорствующими в отрицании очевидного педа­гогами и верными омерте деть­ми (увы, рассказами о подобном полон русскоязычный сегмент Интернета).

Может ли ситуация раз­решиться сама по себе? Как ни странно, да. Организаторам травли она попросту может на­доесть — с появлением в жиз­ни первой влюбленности или полноценного хобби. Изгой может неожиданно предстать в новом свете, совершив нечто значимое в глазах сверстни­ков, или заручиться внезапной поддержкой более авторитет­ных одноклассников. В конце концов, гонимый может уйти с головой в занятия спортом (после чего задирать его ста­нет уже небезопасно) или объ­единиться с себе подобными в крепко спаянную компанию товарищей по несчастью.

Но далеко не всегда подро­сток — не имеющий должного жизненного опыта, не всегда способный к принятию адек­ватных решений — сам может найти нужный брод в трясине буллинга. Даже спустя годы пережитое в детстве может «ау­каться» депрессией и навязчи­выми комплексами. Поэтому заботливому родителю важно всегда держать в уме слова ир­ландского драматурга Джорджа Бернарда Шоу: «Худший грех по отношению к ближнему не нена­висть, а равнодушие; вот истин­но вершина бесчеловечности».

Мнение

Андрей Бардаков, член Общественной палаты Крас­ноярского края, директор Архие­рейского образовательного цен­тра Красноярской епархии:

— Проблема школьной травли, с какой-то стороны, вечна, поскольку школьная среда является непростым местом. С одной стороны, дети здесь подчиняются внешним правилам, дис­циплине, с другой — они взрослеют, начинают по-другому смотреть на мир, вынуждены находить общий язык с по­рой непохожими на себя ровесниками. И без ошибок здесь не обходится.

Поэтому родители и педагоги, на мой взгляд, должны работать над по­вышением общего нравственного уровня у подростков. Школьников не надо на­страивать на то, что каждый из них самый красивый, сильный и одаренный, что он непременно должен достигнуть успеха. Наоборот, они должны воспринимать свой коллектив как ценность, страдания и боль товарищей — как свои собственные.

Уверен, что если каждому ребенку с ранних лет привить фундаментальную истину «Возлюби ближнего твоего, как самого себя» (Мф. 22:39), то проблема «буллинга» утратит свою остроту.

Иерей Максим Снурников, председатель епархиального Моло­дежного отдела, штатный священник Свято-Троицкого собора г. Красноярска:

— Могу сказать, что с травлей в шко­ле может столкнуться почти что каждый.

Это стереотип, что травят только фи­зически слабых или «странных» детей. Самое простое: семья переехала, ребе­нок пошел в новую школу, не вписался в коллектив, противопоставил себя ему и стал изгоем. Примеров тому много.

Зачастую дети, попав в такую си­туацию, стыдятся рассказать обо всем родителям. Поэтому особая ответствен­ность ложится на педагогов: они долж­ны понять ситуацию, не остаться равно­душными, пресечь травлю. Конечно, и учитель тогда должен быть настоя­щим, по призванию, с авторитетом сре­ди учеников.

Что бы я посоветовал ребенку, став­шему жертвой «буллинга»? Не замы­каться в себе. Найти себе новый интерес в жизни, полезное хобби (например, на­чать заниматься спортом). Найти друзей за пределами класса или даже школы. Не бояться рассказать обо всем родным. И, самое главное, помнить о том, что всё время рядом с ним — Господь, не остав­лять молитвенного общения с Богом.

Интервью Василия Варламова

14 марта в России отмечался День православной книги — праздник, приуроченный к выпуску диаконом Иоанном Федоровым первой на Руси печатной книги «Апостол». О православной и художествен­ной литературе, ее предна­значении и судьбе мы погово­рили со штатным священником красноярского Никольского кладбищенского храма, лауреа­том литературной премии им. В.П. Астафьева, автором рассказов и стихотворений про­тоиереем Виктором Теплицким.

? — Отец Виктор, в чем ос­новное отличие православной литературы?

— У меня несколько своео­бразное отношение к православ­ной литературе, но я считаю, что это литература святых отцов: гимнография, догматы, оросы. А то, что мы называем литерату­рой художественной, не является в полной мере литературой право­славной, но может нести в себе христианские мотивы и смыслы. Одно дело — жития святых, а если человек пишет, допустим, о чудесах и подобном — это совсем другое.

Поэтому сам я не считаю, что пишу православную литерату­ру. Я просто пишу. И обращаюсь к людям вне храма, я строю мо­стик между храмом и миром. Ведь главное — это заинтересовать че­ловека просто посетить церковь, а там ему уже все объяснят батюш­ки. Так что для меня православ­ная литература и художественная — это отдельные вещи, но худо­жественные произведения могут либо вести ко Христу, либо уво­дить от него.

? — Насколько важна духов­ная тема в современной художественной литера­туре?

— Очень важна. Сейчас люди растеряны, они ищут выход из внутренних и внешних кризисов. И, разумеется, кто-то должен по­дать им руку помощи, или стать неким «дорожным знаком». И ли­тература может стать таким указа­телем.

Кроме того, свято место пусто не бывает. Если не будет людей, христиан, пишущих литературу — их место быстро займут дру­гие. Те, кто будет уводить от Бога, от Церкви, разжигать греховные страсти и тому подобное. Поэтому мы должны входить в это литера­турное пространство, как миссио­неры — и заявлять свою позицию.

«Если не будет людей, христиан, пишущих литературу — их место быстро займут другие

Чтобы говорить о Боге, не обязательно употреблять слово «Бог». Человек просто пишет стихот­ворение, вдохновленное красотой созданного Господом мира — и Он уже будет присутствовать в этом стихотворении. Или писатель поднимает в своем произведении некие вопросы, как Достоевский. Это были художественные тексты, но мы же понимаем, какие вопро­сы он задавал читателю. Он почти ничего не пишет ни о Церкви, ни о Таинствах, но та проблематика, которую он поднимает — истинно христианская.

Литература — это не пропо­ведь, а призыв. Когда человек приходит в храм — там я, как свя­щенник, вещаю ему проповедь с амвона. Но чтобы человек до­шел до храма, я должен говорить на языке читателя, должен взы­вать к его совести.

Для меня литература — это та­кой лом. Мы живем в некой капсу­ле: работа, дом, выходные, хобби — такая маленькая, замкнутая си­стема. А кто-то берет лом, вскры­вает эту капсулу и говорит: «Смо­трите, там — духовная высота, там живут по-другому. Задумайся о себе, куда ты идешь, что с то­бой будет?». То есть литература, по большому счету, должна задавать вопросы, а Церковь — отвечать на них. Если я просто буду подходить к людям на улицах и начинать их поучать — от меня отмахнутся.

?— Как это делают уличные проповедники?

— Да, они так действуют. Улавливают людей таким образом. На сто отмахнувшихся, глядишь, да и найдется один, который при­слушается. У нас иначе. У нас стоят храмы, а храм — это уже проповедь. Идет человек, увидит, перекре­стится на купол — уже проповедь. Я зашел в столовую, перекрестился перед едой — уже проповедь. Так мы свидетельствуем о себе, что мы здесь есть. А дальше человек сам, мы лишь помогаем впустить Госпо­да в человека. Они заслоняют Бога собой, зазывая людей и раздавая Новый Завет на улицах. А мы про­сто своим примером показываем, что мы здесь, и двери православ­ных храмов открыты для всех.

И искусство — любой его вид — способствует принятию Бога. Че­ловек видит храм, картину, читает книгу, слышит музыку — и останав­ливается пораженный. Это и есть настоящее искусство. У Бога мно­го имен, и одно из них — Красота. И видя такую красоту — нетлен­ную, не пошлую, не грязную — че­ловек задумывается. В этом, как мне кажется, и есть миссия любого искусства. Помочь перейти от теле­сного к душевному, а из душевного — в духовное.

? — В наше время есть такой своеобразный жанр, который можно назвать «пра­вославными мифами». Про многих почитаемых в народе святых есть масса историй, на­писанных чуть ли не в фэнтезийном жанре. Как вы относи­тесь к такому творчеству? Ведь такие люди тоже пишут о Боге, о чудесах, о святых — или, по крайней мере, считают, что пишут об этом.

— Вся беда в том, что наша эпоха — это эпоха дилетантства. Она во всем. Допустим, сейчас очень моден рэп. Но это ведь мо­жет делать едва ли не каждый: кое-как собрал рифмы, зачитал под музыку и все — ты уже глав­ный рэпер своего района. И так везде, в том числе — в литературе.

У человека есть хороший по­сыл — рассказать что-то о святом. Почему нет? Но если он не име­ет таланта, не имеет навыков, — а ведь писательство это ремесло, его нужно оттачивать. Только тогда можно писать интересно, увлекательно и глубоко. А иначе люди, которые хоть раз читали настоящую литературу, даже не будут это читать.

Кроме того, писать сейчас, когда у каждого есть компьютер, стало гораздо проще, чисто физи­чески даже. А интернет позволя­ет транслировать все написанное на широкую публику. А еще есть всякие семинары «как стать писа­телем за три часа», посещение ко­торых дает ложную уверенность в своих способностях. Вот и все: сходил на двухдневные курсы, ку­пил ноутбук, подключил интернет — и ты уже якобы писатель.

Эта проблема существует еще и потому, что нет критерия истин­ной красоты. А в контексте такого вот «околоправославного творче­ства» это не просто плохо, это еще вредно. Человек, не пришедший еще к Богу, может прочесть такое и решить, что в Церкви царит убо­гость и серость — и лишь еще силь­нее отдалится от Всевышнего.

Я считаю, что если ты право­славный человек, и собираешься написать что-то о своей вере, ты должен на десять раз выверить каждую строку, чтобы это было настоящим. Христианству чужда любая фальшь, Господь отвергает ложь. Если ты — христианин, ты должен быть ответственным за то слово, которое ты несешь. А сей­час происходит девальвация сло­ва, одно накладывается на другое и человек просто не видит за эти­ми словами Бога. Он видит агит­ку. А кто пойдет на агитку, да еще так плохо составленную?

«Христианству чужда любая фальшь, Господь отвергает ложь. Если ты — христианин, ты должен быть ответственным за то слово, которое ты несешь

Если ты православный пи­сатель, или хочешь им стать — учись писать. Есть талант — иди в литературное объединение, общайся с писателями, если чув­ствуешь такой внутренний позыв. Но пойми, что это труд, который требует напряжения. Знакомься с книгами — даже с теми, которые чужды тебе в плане идей, но тогда ты сможешь сказать: «Я это читал и не согласен с тем-то и тем-то». Читайте!

Вера — как якорь для чело­века. С этим якорем я могу вы­ходить в любые житейские моря, в моря литературы, искусства. Если у меня будет внутренний стержень — моя вера — то я сам пойму, что стоит писать, а что — нет. Поэтому, чтобы писать для мира, нужно иметь очень глубо­кую веру, но не выставлять ее на­показ. Ты живешь со Христом, но пишешь для людей. Так что, что­бы достойно писать, нужно быть в мире с собой и с Богом, и если ты чувствуешь, что Господь бла­гословил тебя на это дело — тогда трудись.

?— К чему вы пришли рань­ше: к вере или к писатель­ству?

— Сначала я начал писать. Входил в литературное объеди­нение, еще будучи некрещеным. Даже не могу сказать, что я был верующим, скорее, я был ищу­щим. Жизнь водила меня зигза­гами, я был в поиске. И именно через литературу я пришел к ис­тинной вере. Вопросы, которые я видел в книгах, подтолкнули меня к поиску Бога. Поэтому я и говорю все это — из личного опыта.

«Именно через литературу я пришел к истинной вере. Вопросы, которые я видел в книгах, подтолкнули меня к поиску Бога

? — До обретения веры — о чем вы писали?

— В моих произведени­ях, — а тогда я писал в основном стихи — была душевность, лири­ка, воззвание к миру, юношеский протест. Тогда во мне говорил по­иск. Я искал смыслы, искал прав­ду, красоту, слова. Поэтому та моя лирика — это именно поиск Бога. Когда я пришел к вере, сна­чала столкнулся с тем, что начал бояться того, чего делаю. Я ведь был неофитом, и спрашивал свя­щенников: а можно ли вообще писать, не грешно ли? И никто не мог дать мне однозначного ответа. По­том это прошло, но я стал писать исключительно на тему религии. Раздал все свои книги, аудиокас­сеты, начал все с нуля, отказался от всего «мирского» и стал писать.

И тогда я понял, что пишу фальшиво. Когда включаешь ум, а не сердце, — получается фаль­шиво. И сейчас мне даже стыдно за некоторые стихи, которые я пи­сал, когда уже уверовал. И только потом, со временем, я вдруг по­нял, что будучи верующим, священником — я могу писать обо всем. О Родине, о любви, о друж­бе, о предательстве — и никогда не напишу пошло и грязно; вну­тренний барьер веры внутри меня не даст мне это сделать. При этом, этот вот «внешний мир», все это «мирское», от чего я отказывался, будучи неофитом — это все можно и нужно использовать. Например: большинство моих героев — люди вне Церкви. А значит, у них со­ответствующий образ, язык, на котором они говорят, жаргон. Но произведения не об этом, и во­просы там ставятся другие.

Получается, если разделить мой творческий путь на три ча­сти: период поиска, период неофитства и период зрелой веры — то худшим был второй. В сере­дине своего жизненного пути, я, получается, сильно «провис», и я это прекрасно понимаю. Это не были стихи, это был конструк­тор. Срифмовать, придумать тему не так сложно. Писать от сердца — вот что важно.

?— Вы сказали, что право­славная литература для вас — это, в первую оче­редь, богослужебная лите­ратура. В таком случае, ка­кое значение для вас имеет праздник День православной книги как для писателя?

— Конечно, он имеет огромное значение. Если мы возьмем насто­ящую, хорошую книгу, которая поднимает глубинные проблемы — мы уже можем назвать ее пра­вославной книгой. И задача со­временных верующих писателей — вытаскивать людей из этого ди­летантства, показывать хорошую литературу. Поэтому всевозмож­ные мероприятия, проходящие в дни этого праздника — это хо­рошая площадка для того, чтобы сказать людям правду, призвать их не вязнуть в словесном болоте, а искать жемчужины подлинного творчества. Прививать вкус. По­тому что если есть вера и вкус — человек может брать любую книгу и находить в ней то, что ему нуж­но, а ненужное — отсекать.

? — У первопечатника Ио­анна Федорова было много противников. Го­ворили, что в печатных кни­гах нет души, по сравнению с рукописными, что они уби­вают труд писателей, пере­писчиков. Сейчас мы видим похожую ситуацию с элек­тронными книгами. С их рас­пространением тоже стали говорить о том, что в них нет души в сравнении с печатны­ми. Как вы относитесь к элек­тронным книгам и вообще текстам на мониторах?

— Отчасти я согласен — от прочтения электронной кни­ги впечатления совсем не те. Ру­кописные или печатные книги — их можно взять в руки, ощу­тить фактуру, запах. При чтении с монитора этого нет, сохраняется дистанция, нет чувства близости. Я в электронном варианте читаю только учебники, статьи и все та­кое. Художественную литературу я стараюсь читать на бумаге.

Но стоит помнить, что край­ности — это грех. Мы живем в эту эпоху, и никуда нам от этого не деться — хотим мы того или нет. Как люди православные, разум­ные, мы должны брать полезное и отсекать неполезное. Есть ин­тернет — пользуемся, в нем много полезного. Поэтому что-то мы, возможно, теряем, но отвергать и ругать прогресс я бы не стал. Просто должно быть равнове­сие: читайте электронные книги, но и про бумажные не забывайте. Должен быть баланс между при­ятным и привычным и между со­временным.

Я не думаю, что электронные книги полностью вытеснят бу­мажные, люди на это не пойдут. Удобство — удобством, но тяга к книге, к ее тяжести в руках, к шелесту страниц, я думаю, у чело­вечества никогда не пройдет.